Дмитрий Бавильский. Счастливые сны везучего человека

Дмитрий Бавильский. Счастливые сны везучего человека

Спасаясь от многолетней наркотической зависимости, главный герой нового, неопубликованного еще романа Михаила Гиголашвили, находит кайфы сильнее гашиша и героина

Начиная рецензию, прежде всего автор ее должен решить для себя вопрос внутренней позиции – он пишет для того, кто книгу уже прочел, или для того, кто только собирается (вариант: не собирается, но расширяет свой кругозор) с ней ознакомиться, ибо от этого зависит количество и качество раскрытия фабулы в очерке. То, что на языке современных откликов называется «спойлер».

Еще Марк Бент, мой университетский профессор по зарубежной литературе, сформулировал: плохой рецензент, которому нечего сказать о произведении или у которого нет пока своего мнения о новинке, прячется за пересказом.

О самостоятельности суждений судят по объему пересказанных сюжетных линий, их удельному весу в общей конструкции критического отклика. Наконец, по тому, насколько служебен рецензионный пересказ – иногда без него обойтись сложно.

Мне сейчас проще и определяться не нужно – новый роман Михаила Гиголашвили еще не вышел и почти никто не знает о его содержании. На момент сдачи газеты в типографию, книга эта имеет только рабочее название «Кока» (целый набор служебных вариантов), хотя уже сейчас понятно, что истории грузинского наркомана Коки, поначалу застрявшего в Амстердаме без паспорта, похищенного гангстером с неслучайным погонялом Сатана, среди таких же торчков, как и он сам, предстоит долгая и яркая судьба.

Автор пяти авантюрно-лингвистических романов, один лучше другого (а «Чертово колесо» его некоторые критики и вовсе называют «главной книгой десятилетия»), Михаил Гиголашвили написал самый острый и яркий свой текст. Подлинный шедевр зрелого мастерства и безупречного творческого расчета.

В центре его – история Коки, хронического наркоши, всяческими маленькими неправдами вырвавшегося из родного Тбилиси сначала в Париж, потом в Амстердам. Что логично, поскольку в Нидерландах максимально либеральное законодательство.

Логика кайфа

Кока из людей, которые плывут по течению, ну, или волочатся вслед за собственным существованием: обстоятельства обтекают их, зачем-то, для чего-то сохраняя.

Всевыпавшие на свою долю, приключения и испытания Кока переносит со стоицизмом, вообще-то мало свойственным современным людям, к тому же воспитанным в центре небольшой, но столицы. Фаталист, он воспринимает мир как данность, поначалу прикладывая массу титанических усилий не для самосохранения, но, напротив, саморазрушения ради.

«Испытывал ли Кока ненависть или злость к Сатане? Нет. Он воспринимал его, как явление природы, как дождь, гром, ветер, которые надо пережить. Не станешь же протестовать против града или стегать ремнём лужи, как стегал море царь Ксеркс (почему-то именно этот эпизод любила поминать бабушке, когда хотела пристыдить Коку за безделье). Вообще Кока был незлобив, но порой чувствовал в себе два существа: одно – обычное, дневное, спокойное. А вот другое существо - злобное, сердитое, чёрное, слепое, ночное – иногда взрывается, вырывается наружу внезапно, в секунду раздуваясь и заслоняя весь мир…»

Роман Гиголашвили начинается с описания обыденного дня наркоши, под завязку заполненного суетой по добыванию насущной дозы. Поражают чудеса отваги и предприимчивости человека, практически равнодушного к иным сторонам существования. Ломка сбивает таких как Кока в стада торчков, неприкаянных, но дико инициативных. Буквально ведь готовых на все.

И здесь видоискатель книги Гиголашвили словно бы проникает внутрь незримой Атлантиды, существующей по соседству с всеми нами в любом населенном пункте.

Отправляясь на покупку гашиша, Кока несколько раз проговаривает про себя инструкции бывалых торчков – не идти на дело под кайфом, держать себя уверенным, не вписываться в места скопления народа, не смотреть ментам в глаза, но главное – быть совершенно незаметным, смешиваясь с толпой.

В городах (да и в небольших поселках, в общем, повсеместно) по соседству с людьми существуют параллельные пространства повышенной опасности и травматичности. В них постоянно рискуют собой – головой, здоровьем, свободой: субкультура самоубийц, растягивающих собственное уничтожение на неопределенный срок.

Коку можно назвать везучим – до поры, до времени из всех передряг он выходит практически целым (нога, раненная на немецкой автосвалке, не считается, к тому же, она быстро зажила), даже вляпавшись в похищение человека из аэропорта Схипхол, даже попадая в психиатрическую лечебницу, где ему помогают преодолеть ломку, а потом и в тюрьму, где его берутся опекать соплеменники.

Учитывая опасности по добыче наркотиков, взаимоотношения с барыгами (в Амстердаме тоже хватает жуликов и воров), грузинскими мафиози, полицейскими, социальными работниками, дружками, легко предающими за дозу, удивляешься как Кока остается жив и здоров – несмотря на постоянный ущерб здоровью. Ближе к финалу его, конечно, догонит тиннитус (постоянный звон и шум в ушах), но в общем и целом он еще вполне о-го-го, учитывая, что пока ему всего лишь 29…

Поверить в это сложно, так как дни и, тем более, ночи Коки заполнены постоянным поиском дозы того, что колется, нюхается или курится (а то и просто запивается чаем), ну, или денег. Гвозди бы делать из этих людей. Эту бы энергию – да в мирных целях.

Однако, родовая травма человека с почвой, выбитой из-под ног, человека, лишенного места в истории и выпавшего из логики культурного развития, зудит, как тот тиннитус, где-то внутри и не дает, не дает добровольному страдальцу покоя.

Бывших наркоманов не бывает, необходим кайф сильнее гашиша и героина – в конечном счете оказывается, что Кока занят поиском именного такого, заместительного средства, способного вернуть его жизни смысл, утраченный вместе с родиной.

Заливной язык первой свежести

Во второй части количество воспоминаний и вопросов нарастает – сны и грезы о счастливом тбилисском детстве, бабушкина забота и классические грузинские блюда (а также традиционная жизнь всем двором и у всех на виду) настигают Коку вместе с наркотическим дурманом.

Иногда кажется, что его грезы о былом и есть самый мощный вид прихода: действие романа Гиголашвили происходит в 1991 – 1993-их годах (в самом начале книги Грузия только совсем недавно стала независимой, местные блатари стали ворами в законе по всему СНГ, ближе к финалу приходят новости о самоубийстве или же, все-таки, убийстве Звиада Гамсахурдиа), привычный мир рушится на глазах, а ускорители и расширители сознания, провоцирующие провалы в прошлое, спасают от ностальгии по недавней стабильности.

Люди, лишенные устойчивости, оказываются разбросанными, причем, чаще всего не по своей воле, по всей планете.

Поехав к матери в Париж, Кока (о том, что зовут его Николоз Гамрекели мы вспоминаем лишь в момент ареста) недолго мотается по Франции и ведет «нормальный» образ жизни, так как курит и колется он еще с школьных времен. Логика кайфа сносит его в сторону стран Бенилюкса и западной Германии, где на опасные увлечения таких, как он, смотрят сквозь пальцы, а, накрывая очередную малину не вяжут руки, а пытаются помочь вернуться к обычному существованию – каждый сам хозяин своей судьбы и сам решает, что употреблять и как гваздать собственное тело.

Примерно в те годы, когда происходит действие книги Гиголашвили, невозвращенец Сергей Юрьенен публикует роман «Беглый раб» (1991), обозначая его как «евророман». В нем Алексей, недавний эмигрант из СССР, писатель в состоянии творческого кризиса, «бежит от жизни», вместе с приятелем Люсьеном, «проглатывая, не успев даже прожевать, бисквитные ломтики Бенилюкса», как я писал об этом тексте в несуществующем ныне журнале «Постскриптум» (1996). Далеев эссе «Пепельная среда» говорилось:

«Главный сюжет евроцентричного романа – попытка вписаться в европейский ландшафт. Но «путешествие его не изменило, потому что в дорогу он взял самого себя» (Сенека), поэтому «роман дороги» пересекается здесь с «романом воспитания», или, если точнее, перевоспитания. Важно, что мы имеем возможность взглянуть на ситуацию изнутри, «с той стороны зеркального стекла». Что придает романам психологическую достоверность и обоснованность, нехватку которых постоянно ощущаешь, читая всевозможные дневники «путешествующих дилетантов», от Ю. Полякова до В. Токаревой, – то есть необходима перемена фокуса. Когда, да, отсюда, но уже не здесь, не с нами. Не для нас…»

Михаил Гиголашвили, доктор филологии и автормонографии «Рассказчики Достоевского» (1991) с конца прошлого века живет в Саарбрюккене, где до сих пор преподает в университете земли Саар.

Да, он отсюда, но уже не здесь, из-за чего евророман, вмещающий стремительное перемещение из государства в государство, логично впадает в наркотическую зависимость – и если персонаж Юрьенена не мог избавиться от эротического наваждения, то у главного героя Гиголашвили возникает явно языковая ломка.

Некоторые предыдущие его романы демонстративно завязаны на лингвистические проблемы («Толмач», 2003, «Захват Московии», 2012): одной из сильнейших сторон писателя Гиголашвили является языковая точность.

В нынешней книге он пластически решает с десяток говоров и субкультурных сленгов – эмигрантский новояз, наркоманское техногонево, расслабон обаятельных амстердамских клошаров и приблатненных элементов Пятигорска, а также его окрестностей, ломаная речь «русских немцев», аутентичные словеса аборигенов разных местностей, тюремную феню, воляпюк кавказцев, застрявших в Европе и уморительные пассажи немчика, попавшего российскую тюрьму и формализованный, деловой стиль допросов.

Гиголашвили удается показать разницу наречий, соткавшихся в разных районах Тбилиси (люди из его родного Сололаки отличаются вежливостью и особой церемонностью, мгновенно опознаваемой в любой точке земного шара) и бывшего СНГ.

Именно языковые привязки делают неизбежно условную историю персонажей этой психоделической эпопеи особенно осязательной и психологически достоверной. Коке кажется, что когда ломает особенно жестко, следует заныкаться от потенциальных опасностей где-нибудь на глубине сна, но на самом деле, ему хочется языковой замкнутости – как бытовой и бытийной определенности. Именно поэтому Кока все время прячется по крышей – своего дома или же в подвале амстердамских торчков Лудо и Ёпа, в немецкой психиатрической клинике или же в пятигорской тюрьме, где он становится смотрящим по камере, оседлав не только собственную психосоматику, но и всю вавилонскую башню речений, вокруг его шконки.

Этим наркоманы и хроники Гиголашвили напоминают много путешествующих либертенов маркиза де Сада. В эссе «Сад-1» (1971) Ролан Барт объясняет, что, во-первых, «тема путешествия легко сопрягается с темой инициации» и постоянно переключения семиотических регистров, во-вторых, «все эти путешествия нужны для того, чтобы запереться» в акустически совершенных пространствах, необходимых для «наслаждения бытием».

Человеческая комедия

Вот что важно: Гиголашвили описывает «самое дно» – криминальное, социальное, бытовое и речевые конструкции, ими порожденные, но делает это без нажима и ярости. В романе нет чернухи, в него вступаешь как в теплую воду, очень уж, по всей видимости, автор добрый и легкий человек. Ужасы им микшируются, а даже самые безвыходные ситуации (вот как в больнице или в тюрьме) постепенно обретают «свет в конце тоннеля», поскольку язык бесконечен и всегда подскажет путь, вне зависимости от того, что происходит с Николозом Гамрекели на самом деле. Ведь реальностей у полиглота столько же сколько знаний.

Чем лучше забирает амстердамский приход тем ярче тбилисские воспоминания о кустах сирени, заглядывающих в окно и о бесподобных бабушкиных хачапури, вкушаемых на фоне библиотеки, забитой букинистическим антиквариатом (при желании его можно, впрочем, обменять на термоядерную анашу).

Кажется, что воспитанник Сололаки намеренно противопоставляет бездуховной Гейропе, с жиру сходящей с ума, «траву у дома» и «зов предков».

Однако, лишь оказавшись в аду тюремного застенка, Кока понимает, что сложности его голландского бомжевания и прозябания в германской психиатричке (вызывающей в памяти между прочим и совсем ненавязчиво, конструкции знаменитого романа Кена Кизи – и это еще одна сюжетно-жанровая матрица, обыгрываемая автором) были раем небесным да медитативным чистилищем, променянным на русскую духовность.

Гиголашвили вообще все делает ненавязчиво, не в лоб. Особенно отсылая к жанровым моделям, разыгранным внутри сюжета, каждый раз проникающего под очередную крытую территорию. Исключение автор делает разве что для своего любимого Достоевского.

Конечно же, детально описывая подготовку арестантов с вертухаями к встрече Нового года, Гиголашвили (тюрьму он называет «человейником») не рискует вступить в прямое соревнование с классиком и его «Записками из мертвого дома», задачи у него иные, но ему важен сам этот гуманистический посыл, зашитый в подсознание жанра – милость к падшим, лишним и маленьким людям, спрессованным системой в единый, многоголовый ком.

У нас-то гуманизм давно вышел из моды и кажется устаревшим, проржавелым железом эона Просвещения, поэтому стоит напомнить, что гуманизм – это когда человек является мерой всех вещей. Причем, любой человек, необязательно удачник и победитель, сильный и красивый – любое живое существо (а в романе Гиголашвили постоянно проводятся параллели между человеческим социумом и миром животных) имеет право на достойное, полноценное существование.

«Кока смотрел на честное румяное лицо Трюфеля и думал, что ни он, Кока, ни Трюфель, ни люди типа Тёщи или Лома, преступниками не являются. Один сделал то, что все делают – украл конфеты, но попался. Тёща вспылил, ударил тёщу – с кем не бывает? Тёща есть, в тюрьму б ей сесть! Я купил для себя гашиш – и какое кому дело, что я у себя на балконе курю? Сказать «преступник» легче всего. А что я преступил? И кто ставит метки? Кто проводит межи, дальше которых это надо считать преступлением, а до – нет? И так ли безгрешны сами судьи, прокуроры и прочий стряпчий подъячий сброд? Они закидывают людей камнями, забыв слова Христовы о тех, кто без греха! А уж на них самих грехов навешено втрое больше, чем на простых людях!..»

Лицемерный Запад, где человек человеку вроде как волк, плевал на богатства души отдельно взятого человека (проявляющегося, в первую очередь, изощрением языка – в условии несвободы именно он является последним прибежищем самостояния), уважает права любого, тогда как бывшая родина настолько щедро напоила Коку березовым соком мнимой и бессмысленной уставщины, что, освободившись от оков, выкупленному родственниками, ему захотелось бежать, не оглядываясь.

Тем не менее, главному герою пришлось остаться в Тбилиси, чтобы расплатиться по долгам. В том числе и экзистенциальным. На этом противоречии между трудной родиной и справедливой мачехой роман Гиголашвили обретает какую-то дополнительную устойчивость и правдивость: диалектика и отрицание отрицания – это то, что экс-советским особенно понятно.

«Когда он загремел в психушку в Германии, там даже не спросили, где и у кого он покупал наркотики. Только узнали, что именно употреблял… Была бы всюду, как в Голландии, легализована трава – и народ бы успокоился, по домам сидел, видео и порно смотрел, а барыги бы большой налог платили. И тюрьмы бы наполовину опустели, а всяким диким маньячинам и садюгам, кого, правда, надо держать взаперти, места было б больше сидеть!.. Но нет! Разве менты такой лакомый кусок из своей ненасытной пасти выпустят?.. Да никогда!.. Легче, чем подложить наркоту – ничего нет!.. Скоро, наверно, заведут у себя рулетку-тотализатор: на кого следующего наезжаем? – оружие с собой? – погнали! - по машинам!»

Оставшись в Грузии, Кока принялся за мемуары: избыточное слуховое чутье прямиком толкает его в литературу, деятельность еще более избыточную и увлекательную, захватывающую все существо, нежели самая ядреная наркота. Правда, приход здесь немного иной, зато сны золотые бывают такой силы и мощи, что от них взаправду можно голову потерять.Причем писательские сны – жанр и в самом деле особо счастливый, поскольку сугубо управляемый. Кстати, только так, от противного, и можешь понять, что кошмар есть «всего лишь» неуправляемый сон с поломанной навигацией.

От былинных времен остался от Коки один только тиннитус, который всегда сверлит ему голову, мешая наслаждаться покоем да бабушкиными пирожками.

Хочется пожелать Коке уже преодолеть свой недуг – воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть.

Мой профессор по зарубежке Марк Бент был прав: неказистый рецензент прячется не только за пересказом сюжета, но и за его толкованием, дотошно объясняя «про что». Ведь с «содержанием» у правильных тонких и глубоких текстов выходит засада – они словно бы специально устроены таким хитроумным способом чтобы к каждому своему читателю поворачиваться особыми и, порой, неповторимыми гранями. Более того, понятно же, что чем лучше такое сочинение тем большее количество интерпретаций оно порождает.

Неловкий критик, бросающийся объяснять «содержание» говорит не столько о книге сколько про самого себя. Правильнее всего артефакты актуального искусства (в том числе и словесного) рассматривать с точки зрения «формы», его структуры-архитектуры, единственным что, в отличие от «морально-нравственных исканий», существует объективно. То, как и из чего роман устроен тоже ведь несет массу информации, крайне полезной для понимания авторского замысла. Между тем, подспудные течения его, сознательные и неосознанные токи, источники и составляющие есть основа подлинного сюжета, порой, не старающегося показываться на поверхности.

То, что доктор филологииМихаил Гиголашвили полжизни анализирует то, как ведут себя рассказчики у Достоевского (а вы только вспомните, к примеру, какую важную роль простодырый Антон Лаврентьевич Г-в играет в композиции «Бесов») обычному читателю, если такой еще имеется, знать необязательно.

А вот самоуважающего и доброкачественного рецензента без этого знания не существует. Начиная рецензию, он, конечно же, должен понимать, на каком из языков видит счастливые сны свои автор.

Источнник газета Logos Review of Books # 2 · 2020