РОМАН КАК ИМПЕРИЯ
О «Коке» Михаила Гиголашвили
Рубрика в газете: Лихая эпоха, № 2021 / 28, 22.07.2021, автор: Алексей ТАТАРИНОВ (г. КРАСНОДАР)
Имеет ли современный роман шанс спасать сознания и души – не прямым нравственным поучением, а самим художественным строем, терапевтическим характером просторного, многоголосого повествования? В «Дон Кихоте» Достоевский увидел возможное оправдание человечества на Страшном Суде. Возможно ли сейчас хотя бы скромное приближение к миссии архетипического текста о сердечном рыцаре? Сохраняется ли духовно-имперский смысл больших историй или всё, что есть у нас – это «Июнь», «Доктор Гарин» и «Айфак 10»?
… Новый роман Михаила Гиголашвили настораживает по нескольким причинам. Во-первых, беспощадный объём. Во-вторых, читатель вынужден слишком времени проводить в алкогольном/наркотическом, криминальном/тюремном пространствах. В-третьих, и без того огромное повествование завершается большим литературным апокрифом, неожиданной фантазией главного героя о евангелисте Луке и событиях раннего христианства. Спасающемуся от наркозависимости Коке доверен если не религиозный «текст в тексте», то повесть о религиозном движении. Пожалуй, есть и в-четвёртых: формально «Кока» является сиквелом, продолжением изданного лет десять назад романа «Чёртово колесо».
Думаю, что не каждый читатель преодолеет искушение закрыть книгу после первой-второй сотни страниц и навсегда отказаться от переживаний за 27-летнего грузина. Он стал жертвой наслаждений перестроечной эпохи, ухода отца из семьи, французского брака матери, своей персональной безалаберности. Теперь Николоз Гамрекели занимается ничегонеделаньем в Голландии и Германии, всё больше подчиняясь одной комбинированной цели – найти дозу, выжить во время ломки, не быть арестованным за употребление и хранение. Тут можно упомянуть и пятый пункт настороженности. Детализация в романе, обстоятельность автора в воссоздании многословных диалогов, подробности наркосюжетов и воспоминаний о тбилисском прошлом вызывали у меня мысли о грузинской избыточности, о поэтике тоста, который никак не может завершиться. Поначалу мне не хватало концептуализаций, достоевской идейности, заметной в иных текстах Гиголашвили – в «Захвате Московии» и «Тайном годе».
Я бы закрыл «Коку» где-то в районе пребывания героя в немецкой клинике или возвращения в Тбилиси, но мешала этому пессимистическому действию романная речь, качество языка, внутренняя форма сюжета. Эта самая внутренняя форма – большая проблема нашей новейшей прозы. Пишут – в монотонности автоматизированного стиля, подчиняя всех героев единой, увы, предсказуемой риторике. Звучит смешно, но не на языке создаётся большинство современных романов, неспособных оставить ни афоризма, ни примера достойной языковой игры. Чёртова проектность, торопливость в решении вопроса подписать-написать-издать-хоть что-то получить приводят к падению внутренней формы литературы, значит, к ничтожеству теперь страдающего языка.
Способный создавать разных речевых субъектов Гиголашвили интересен, прежде всего, своей изначальной литературностью, естественным для прозы многоязычием. Я говорю не о немецком или грузинском, а о естественной полифонии романного мышления. Именно здесь начинается та империя, которая могла удивить вас в названии статьи.
Основное действие происходит в 90-х, ключевая временная точка – рубеж 1993 и 1994 годов. Идеологические и политические контексты времени звучат далёким эхом, которое не слишком волнует автора. Лихая эпоха здесь идеальный образец романного мира с его калейдоскопическим хаосом; историческое время оборачивается жанром – роман предстаёт речевой кульминацией первых постсоветских лет.
Молодой бездельник и не слишком страшный авантюрист Кока нуждается именно в такой разнузданной свободе. Лишённый центра, многократно соблазненный самыми разными удовольствиями, герой оказывается всем – и мальчиком из интеллигентной семьи, и наркодилером, и жертвой тёмных веществ, и повседневным философом. Кока – преступник, сидящий в пятигорской тюрьме. Кока – управляемый автором механизм познания казусов свободы, знакомство с её драматизмом.
Необязательно вспоминать Боккаччо, Рабле или Сервантеса, чтобы сформулировать: настоящий роман – это текст обо всём. Это империя разноголосицы и сюжетного цветения – в ответ на кризис средневековой империи Духа, с её идеологическим пафосом и реальным, каждодневным грехом. Лично меня Гиголашвили радует пониманием романа как ренессансной радости, и вовсе неслучайно бабушка Николоза (истинный лик мягкой дидактики этого произведения) напоминает о культурной роли «Золотого осла» и «Дон Кихота». Однако в этом царстве яркой и нравственно подвижной романности автор начинает выстраивать «Рай», «Чистилище» и «Ад» (название частей), показывая как дантовская «Божественная Комедия» взаимодействует с романом, словно заставляет авантюрного героя искать средневековую дорогу – в рамках самой авантюрности. Короче говоря, Бог и связываемое с ним собственное выживание – то, что беспокоит Коку, корректирует его беззаботность, даёт силы во время тяги и интоксикации.
Главным искусителем Коки становится узнаваемый герой 90-х, криминальный и наркозависимый персонаж по кличке Сатана. Есть ли в романе борьба с Сатаной, который здесь всегда опасен и одновременно насыщен крутящейся вокруг него жизнью? Сатана не проклинается и не изгоняется, а включается в романный проект. Значит, оказывается фигурой спасения Коки. Разумеется, косвенного. Чтобы победить Сатану, надо превратить его из религиозного знака в психологический сюжет.
Искреннему романному времени 90-х соответствует главная для Гиголашвили романная земля – Грузия: солнечная, бестолковая, мудрая, древняя, бытовая, глубокая в своей поэтичности, смешавшая – как это и случилось в «Дон Кихоте», – аристократизм и народность. Конечно, эта Грузия – географическая территория; она же – столица литературы и одновременно христианства, пространство неожиданного имперского повествования. В его границах Россия, русская литература и особенно русский язык становятся гарантами сохранения, неумирания прекрасной и закономерно безалаберной грузинской романности – жизнелюбия и страсти к разнообразию. Никакой политики и специальной философии истории! Но такого одновременного торжества Грузии, русского языка и русской словесности в последние десятилетия не случалось.
Неоднократно писал о том, что гностическое /гамлетическое/необуддийское в современной русской литературе претендует на диктаторский статус. Сорокин, Пелевин, Елизаров, Иличевский, Буйда, Снегирёв со своей «Верой», Рубанов с «Патриотом», даже Водолазкин с «Авиатором». Всех разве перечислишь…
«Кока» подчёркнуто болтлив и нецензурен, но это не холодные языковые эксперименты «Теллурии», а смешная, насыщенная речевым здоровьем патология болтливой искренности. В настоящей империи говорят на разных языках, не стесняются быть гротескно странными. Мне не хватило здесь достоевской речи, временной интеллектуальной сложности погружения в проблемные миры, словесного оформления психопатологии персонажей, их карамазовского самопознания.
Возможно, отказ Гиголашвили от усиленного присутствия Достоевского – продуманный антигностический шаг. О веществах, о коллизиях, с ними связанных, сказано очень много, возможно, избыточно. Однако ни повествователь, ни автор не скованы изменённым сознанием, не подписывались под декларацией о его философизации и распространении. Квинси, Берроузом, Уэлшем, Ерофеевым Гиголашвили быть не хочет, следовательно, показывает состояние, выстраивает фабулы без модной чёрной иронии, без риторики отчаяния. Столь важной, например, для давнего шведа Стига Дагермана в недавно переведенном романе «Остров обречённых».
В речевой империи, выстраиваемой в «Коке», много разных форм единства. Подробнее освещены три: наркомания, тюрьма и нравственная философия, дидактика жизнесбережения. В принципе, роман позволяет свести присутствующие общности к двум: дурь и Бог.
Между ними и разворачивается главный конфликт – почти без пафоса, при отсутствии отвлеченных сентенций и моральных императивов. Это конфликт затаённый, потому что на первом плане остаётся движение Коки по Амстердаму, Тбилиси и Пятигорску, по притонам, клиникам, тюрьмам, по воспоминаниям о счастливом детстве, литературном воспитании и стартовых дозах порока. В этом часто криминальном и всегда противодекадентском движении герой заболевает нарастающим недоумением о Боге. Не специальной теологией, а медленно загорающейся любовью к жизни, которую хочет убить вещество.
Терапевтический смысл романа особо подчёркнут в финале – повестью Коки-Николоза. Не о тюремной одиссеи пишет выправляющийся наркоман, а о событиях евангельской истории – о двух Иудах и Луке, о Пилате и Иешуа.
Сам по себе апокриф о создании Евангелия от Луки получился вялым и скромным, без огня веры или дерзости инверсии канонического сюжета. Но ведь он не сам по себе, и нет в нём привычного стиля многоязычного Гиголашвили, а есть допустимая наивность убегающего от наркотиков Гамрекели. Его желание написать о евангельском – промежуточный итог состоявшегося романного воспитания. Житейский опыт, понимание разрушительного действия конопли, стремление быть нормальным, а не плохим, знакомство с Богом из своей беды словно соединяют в сюжетном портрете героя две стихии: христианство и литературу.
Иешуа в повести Коки не религиозная личность, не абсолют богочеловеческого воплощения, а сама жизнь в её стремлении к разумному добру. Можно сказать, что главный герой приблизился к Иисусу, способному показать, насколько душа выше и красивее вещества. Даже стоит усилить эту мысль: простое христианство Коки становится возможным именно в границах романа Михаила Гиголашвили. Маленькая, лишь созидаемая религиозность оказывается частью масштабной романности – главной антинаркотической силы этого произведения.
Могу поправить собственный заголовок статьи: роман – это империя и евангелие. Они вместе выступают против наркоты – дурного, стянутого лживым кайфом монолога о пустоте. Я говорю не только о «Коке», но о романе как жанре и важном усилии по защите классического человека от неврозов исключительного камерного или слишком массового сознания. Империя – всегда компромисс, масштабно расширяющая области нормальности, почти банального здоровья. Таким же высоким компромиссом в мире словесности является роман – весть о разноязычных, многозвучных сюжетах в границах фабулы о спасении души от самых разных фарисеев.